«Тефлоновый характер президента сходит на нет, антипригарное покрытие слезает»

Весь политический год общество в России штормило от новых законов парламента, коррупционных скандалов вокруг органов власти, судебных процессов против оппозиционеров, этнических конфликтов и всеобщей атмосферы ненависти, напряжения и глупости. Политики упорно пытались поделить население страны на своих и чужих, правильных и неправильных, интернет-хомячков и настоящих трудяг. Все это происходило на фоне отставок в правительстве, прогнозов об экономическом кризисе и невозможности исполнения социальных обязательств перед населением. Директор «Левады-центра» Лев Гудков дал интервью «URA.RU», в котором рассказал о новых политических трендах, о том, почему в Госдуме собрался самый худший за все постсоветское время человеческий материал, о том, когда россияне явственно ощутят приближение конца света и насколько в Кремле понимают, что сейчас происходит в стране.

— Итак, политический сезон официально закрылся: последняя региональная неделя прошла, и фракции в Госдуме рапортуют о своих достижениях. Весь год вокруг парламента кипели страсти, а законодательная деятельность депутатов вызывала бурные дебаты в обществе. Какие настроения населения зафиксировал «Левада-центр» по отношению к Госдуме и ее работе?

— В массовом отношении к работе нынешней Госдумы и к самим депутатам преобладают негативные оценки. В большинстве своем наши граждане полагают, что депутаты озабочены преимущественно обеспечением собственных корыстных интересов и защитой своих позиций, пренебрегая интересами своих избирателей, обычных людей. Они понимают, что доминирование в парламенте «Единой России» служит главным образом сохранению власти в руках тех, кто проводит политику в интересах спецслужб, или шире — силовых структур, олигархических группировок, высшей бюрократии, руководства крупнейших госкорпораций. Поэтому и массовое восприятие политических событий в последний год преломляется этим пониманием характера нынешнего режима и его институтов — депутатского корпуса и, соответственно, Госдумы, зависимого от исполнительной власти суда, причин неизбежных коррупционных скандалов, воспринимаемых как симптомы разложения этой системы «капитализма для своих».

За год ситуация в стране, на мой взгляд, принципиально изменилась: режим вступил в совершенно новую фазу нашей посткоммунистической истории, которую следовало бы обозначить как политику репрессий, переход к диктатуре. Репрессии, судебные расправы, посадки будут в ближайшие несколько лет характерной реакцией власти на любую критику в свой адрес, на массовые протесты, на рост недовольства самого разного толка. Об этом говорит принятие множества законов и судебных процессов, смысл которых население понимает вполне ясно: заткнуть рот оппозиции и всем недовольным, напугать колеблющихся, дискредитировать тех, кто выступает против режима. Ослабление легитимности власти, утрата доверия к ней значительной части населения, раздражение, вызванное некомпетентностью и казнокрадством ее высших чиновников, выражение открытого неуважения к правительству, президенту и Думе в независимых изданиях и интернете, неподконтрольных средствах информации вызывает у нынешнего руководства страны лишь одну тупую или истерическую реакцию — давить оппонентов, судорожный рефлекс сажать, наказывать, ограничивать, штрафовать, и это при утрате контроля над тем, что происходит в стране. Такое поведение власти — плохой признак. Это симптомы деградации, и политической, и интеллектуальной. Утрата способности к социальному компромиссу, к диалогу, к пониманию других (а это — главное качество политика, на котором базируется взаимодействие в обществе, общественный консенсус), означает отказ от управления посредством учета интересов и ожиданий различных социальных групп, значит — растущую примитивность политического курса, замена компетентности принуждением. Как говорится, «сила есть, ума не надо».

Так получается, что каждая следующая Дума по составу хуже, чем предыдущая. Отсутствие в политике свободной конкуренции идей, национальных программ, лидеров, представляющих те или иные групповые интересы, приводит к аккумуляции последствий негативного отбора: каждый новый состав депутатского корпуса все более слабый в политическом плане, все менее легитимный, поскольку выборы сопровождаются все большим количеством фальсификаций, депутаты нуждаются в использовании все более мощного административного ресурса, все более грязных методов пропаганды и политтехнологий, и в результате мы получаем все более беспринципный парламент. Идет специфический человеческий отбор. И дело не только в снижении чисто технической компетентности, а и в катастрофическом — по своим не столь уж отдаленным последствиям — падении культуры и морали. Мы сейчас видим худший за все постсоветское время, человеческий материал. Дело не просто в грубости их нравов, глупости, откровенной сервильности, неграмотности, но и в особой наглости, демонстративном цинизме, склонности ко лжи и демагогии, которые они считают чертами современного «прагматизма». Наглость, проявляемая в принятии нынешних репрессивных законов, — ведь это открытое, издевательское пренебрежение существующими в обществе представлениями о приличиях, о ныне действующих правовых нормах российских и международных законов. Но людьми во власти это воспринимается как признак силы, суверенности, способности к установлению разных правил игры — для себя и для всех остальных, «друзьям — все, врагам — закон». Это готовность к избирательному правосудию, к экстраправовому регулированию социальных процессов, вплоть до введения «чрезвычайного положения» (как во время чеченской войны), означает деинституционализацию общества или его патологию, криминализацию. Пришла политическая шпана, смесь братков с коррумпированными чиновниками, казнокрадами и абсолютно беспринципными оппортунистами. И весь этот политический коктейль призван обеспечивать сохранность нынешней власти.

— Но со стороны определенной части общества наблюдается поддержка последних резонансных законов Госдумы: тот же закон Димы Яковлева, антигейский закон, закон о защите чувств верующих, закон об иностранных агентах — эти инициативы в сознании некоторых людей связаны з защитой патриотических интересов, системы нравственных и семейных ценностей...

— Да. Они направлены на стравливание разных социальных слоев, причем власть берет сторону самой консервативной и малообразованной, косной части населения, ставшей после антипутинских демонстраций в Москве социальной опорой режима. Однако политика дискредитации оппозиции не меняет отношения основной части населения к власти. Несмотря на одобрение подобных инициатив депутатов Думы, наши опросы все равно показывают: люди считают, что у руководства страны — казнокрады. Они уверены, что к власти пришли люди, которые вцепились в нее и ни при каких условиях не отдадут. Но это такое понимание характера режима не снимает агрессии общества против гомосексуалов, и против кавказцев, и против Запада, и против НКО. Напротив, оно предполагает его, более того — оно становится универсальной системой объяснения реальности: мотивы поведения человека во власти (эгоистичного, аморального, жадного, мстительного) опрокидываются на любые явления. По существу это — проекция собственных комплексов обиженного, озлобленного, ущемленного испуганного человека, очень растерянного человека, однако, сложившаяся под влиянием собственного опыта существования и отношений с репрессивной властью, опытом административного произвола. Власть как центральный институт играет в этом смысле роль парадигмы интерпретации социальной реальности. Большинство наших опрошенных (около 70%), говорят, что они не могут найти защиту ни в суде, ни в правоохранительных органах — нигде. Что они никому не доверяют. Отсюда повышенный тонус агрессивности, который взрывается в Пугачевский бунт, легко переносясь на случайного чеченца или кавказца. Ведь своеобразие данной ситуации, этого якобы этнического конфликта в Пугачеве в том, что там убили мальчика, наполовину татарина. И сам отец настаивал на том, что не надо поднимать национальный вопрос. Но коллективное сознание уже сформировало образ врага.

— Получается, что массовое сознание подогревается всеми этими законопроектами. На ваш взгляд, есть тут какая-то продуманная политика государства?

— Не надо искать заговора. Эти законопроекты рождены популистским мышлением, прежде всего. Подобный уровень понимания, или правильнее было бы сказать — скудоумия, характеризует и массы, и власть. В этом плане власть и общество едины в своем идиотизме. И низости. Потому что человек, адаптирующийся к репрессивному государству, неизбежно мерит себе подобных по нижнему пределу, как такого же обиженного существа, озлобленного и циничного. Отсюда же и нынешний спрос на религию — это суррогатная потребность, потребность во что-то верить. Кредит морального доверия хотя бы какой-то инстанции. При этом, по нашим данным, большинство из тех, кто считает себя православным, не верит в существование бога, ни в спасении души, ни в страшный суд. Но верит в приметы, колдовство, сглаз, НЛО, чудеса святых и т.п. Распад атеистического коммунистического сознания поднял на поверхность резервные, архаические пласты сознания, утвердилось такое суеверное или магическое сознание, а в отношении к церкви закрепилось ритуальное обрядоверие. Вещь неслучайная, власть, широко используя средства насилия, лишает человека качество самодостаточности, чувства собственного достоинства. И таким образом она делает его управляемым, заставляя человека представлять себя как подданного, или как раньше говорили — «винтика системы», принуждая принимать и осознавать себя как проекцию того, что нужно власти, как «часть целого», о котором якобы заботится администрация, тем самым отрицая за индивидом или любыми группами значение автономности и самодостаточности, самоценности. Есть еще одна очень важная вещь — это рост страха населения с усилением репрессий. И этот страх общества легко преобразуется против тех, кто выступает против власти. Собственно, почему закон об иностранных агентах так легко поддержан? Потому что в сознании людей эти НКО выступают как источники неприятностей, как трабл (англ. : проблема) мейкеры: в отличие от нас, они занимаются благотворительностью, помощью другим, общественно полезными делами (просвещением, защитой прав человека), якобы бескорыстны, идеалистичны, у них есть убеждения, которые они готовы отстаивать, стало быть они считают себя лучше нас, готовых примириться с привычным безобразием, мелких, эгоистичных и т.п. Все терпят, а они — нет, значит, они другие, чужие для нас. Поэтому некоммерческие организации, так называемые иностранные агенты, легко становятся объектом агрессии и снятия напряжения и комплекса неполноценности, коллективной нечистой совести и оппортунизма. А власть еще подливает масла в огонь: «Ага, они и деньги получают. Они не только благотворительностью, наукой, экологией занимаются. Они купленные. Ату их». И народ с готовностью подхватывает это. Это очень важный механизм консолидации в низости.

— С чем связан такой переход к ужесточительной политике: с ростом недовольства населения и страхом власти в связи с этим? Или с новыми технологиями управления в связи с приходом новой команды людей в Администрацию президента? Ведь нынешний президент Владимир Путин управляет Россией в том или ином качестве уже 12 лет. Что для него психологически изменилось?

— Что для него изменилось, не берусь судить. Но в отношении населения к власти, очень заметно изменилась вера в способность режима обеспечить тот курс устойчивого повышения жизненного уровня, который имел место до этого, примерно с 2003 по 2008 года. В этот период был безусловный рост реальных доходов населения. И именно тогда поддержка населения была максимальной, одобрение Путина доходило до максимум, доверие к нему высказывали летом 2008 года 87%. Начиная с 1999 года шел непрерывный подъем электоральных рейтингов президента. Там был. Конечно, провал в январе 2005 года, спад из-за монетизации льгот пенсионеров, но потом снова рост. А осенью 2008 года начался кризис, и мы зафиксировали длительное падение поддержки, и оно продолжается, с некоторыми колебаниями до сих пор.

— То есть тот тренд о стабилизации рейтингов «Единой России» и Владимира Путина, который был объявлен на заседании Комитета гражданских инициатив у Кудрина — он, не подтверждается вашими данными?

— Нет. Никакой реабилитации ЕР или остановки падения массовой поддержки мы не заметили. Согласие с тем, что «Единая Россия» партия «жуликов и воров» в апреле выразили 51% опрошенных, в мае 41%, в июне 45%, в июле 46%. Разница данных в пределах статистических колебаний. Готовность голосовать за «Единую Россию» — 20%, в Москве — от 15 до 17%, в провинции — до 30%. Это совершенно, не та картинка, которую презентовали авторы доклада у Алексея Кудрина.

— Поддержка Путина населением по регионам существенно отличается?

— Если бы выборы были сейчас, то за Путина проголосовали бы 29%, в мае — 31%, в июне — 29%. Никаких принципиальных колебаний нет. Явно, что поддержка президента по-прежнему сдвинута в малые города и село, и здесь изменений не наблюдается. При этом недовольство в целом, напряжение в провинции высказывается гораздо сильнее, чем в Москве. Москва действительно более спокойная и сытая, но в Москве все заметнее становится поляризация настроений, разрыв с инерционными слоями и неприятие этого режима у более продвинутых и успешных групп проступает гораздо сильнее, чем в крупных или малых городах. В столице совершенно иные требования к власти: тут население хочет институциональных реформ. В то время как в провинции актуальны популистские требования, доминируют государственно-патерналистские установки: ждут повышения доходов, заботы, улучшения благосостояния. Здесь отчетливо проступают претензии, связанные с тем, что государство сбрасывает с себя социальную ответственность, социальные обязательства (ЖКХ, здравоохранение, поддержание инфраструктуры и проч.). Такие советские, по существу ожидания. Эти консервативные настроения в бедной депрессивной среде, распространены гораздо шире, чем в Москве. Но это нельзя назвать протестом, потому что там нет организационных форм для обеспечений взаимной коллективной солидарности, да и попыток к этому нет.

— Пока нет. Но в случае экономического кризиса, когда по карману населения ударят реальным рублем? Мы же помним, как это было после кризиса 2008 года? Люди в регионах нашли возможности и механизмы, для того, чтобы выходить организованно на улицы

— Локальные очаги конфликтов не просто могут, они есть и весьма многочисленны. Вспышки, такой природы и протекания как в Пугачеве, Кондопоге, Ставрополе, в Пикалево, в Прокопьевске, когда там случилась катастрофа на шахте и люди перекрывали пути, были стычки с ОМОНОм. Но эти протестные акции не подхватываются соседями. Потому что нет структуры, нет общего движения, нет партии, которая могла бы это объединить и представить интересы этой среды. Недовольство носит характер диффузных настроений. Вспомните, как в гражданской войну крестьяне воевали с белыми или красными: только до околицы. И все. И здесь ситуация такая же.

— А в Москве? Что сейчас происходит с протестным движением, если ориентироваться на социологические данные? Вы наблюдаете спад?

— В Москве другой совершенно климат, здесь сложились гораздо более определенные представление о западной модели демократии. Ну, по сравнению с другими территориями России. И здесь мы обнаруживаем понимание тупиковости нынешней ситуации: не то, чтобы причины для протеста исчезли, но пришло понимание, что прежними способами действиями поставленных целей — честных выборов, сменяемости властей, независимости суда, свободы прессы и проч. — добиться невозможно. С зимы действительно наблюдается спад протестной активности, но при этом отношение к власти также меняется в худшую сторону. Понимаете, у людей, добившихся успеха благодаря себе, а не благодеяниями властей, реализовавшихся в своем деле, появилось чувство собственного достоинства, требование уважение к себе, к своему голосу, а значит — и чувство морального протеста против неуважения их мнений и унижения фальсификациями и принуждением терпеть все фокусы властей. Такие настроения или явления отмечены впервые за долгое время наблюдения. Но моральное сознание распределено крайне неравномерно, явно проявлено оно только в крупных городах. Если вспомнить недавние парламентские выборы, то именно в крупных городах было больше всего наблюдателей и соответственно возмущения от фиксируемых нарушений. А в маленьких городах даже проблем не возникало: фальсифицировано — не фальсифицировано, кто там считал, как сказали, так и было. Не случайно у нас 85% населения говорят, что им политика не интересна и наводит тоску.

— Но при этом во власти: в Кремле, в правительстве тоже ведь должны понимать настроения населения. На ваш взгляд, они представляют себе объективную картину протеста и запроса общества?

— Похоже, что нет. Я уже говорил о растущей ограниченности людей в высших эшелонах власти. Но справедливости ради, следует сказать, что власть неоднородна. В том же правительстве есть разные фракции и разные люди: есть технократы, экономический блок, который более ли менее реально представляют себе ситуацию и понимает, что происходит. Но есть и силовики, КГБшный корпус, а он очень влиятелен. Фактически, как нам показывает социолог Ольга Крыштановская, 70% руководства страны — это все выходцы оттуда. С соответствующим менталитетом, моралью и горизонтом понимания. Я не могу вам сказать, насколько эта проводимая сейчас политика, искренняя паранойя, насколько они сами верят в то, что НКО — это проводники западного влияния, а насколько — это удобная риторика или техника мобилизации. Но для меня это не вопрос, поскольку по своим последствиям это примерно одно и то же.

— Такая вот громкая деятельность Парламента в этом году, играющая на популизме у населения, прибавила ему поддержки?

— Нет. Наоборот. Я бы сказал, что отношение к депутатам никогда не было таким плохим, как сейчас. Недовольство работой Думы вдвое превышает число удовлетворенных. Примерно 60% на 28%. Люди настроены к Думе весьма критично. Недовольство ее работой, даже — презрение к депутатскому корпусу, поддерживается частыми коррупционными скандалами вокруг парламента, информацией о наличии собственности у парламентариев, о том, что 30 депутатов немедленно развелись с женами перед подачей деклараций — эти новости поступают каждый день. Дальше все эти коррупционные скандалы в Оборонсервисе, в Роскосмосе, в Министерстве образования, здравоохранения, в прокуратуре, милиции, среди депутатов муниципального уровня — все это воспринимается населением как признаки полного разложения власти — 80% наших опрошенных говорят, что это не отдельные скандалы, а свидетельство кризиса в целом. И с этим ничего сделать нельзя. Только по примеру депутата Бурматова можно кричать, что данные Левада центра — это не исследование, а пропаганда.

— Ну а хотя бы узнаваемость у населения получили наиболее активные депутаты?

— Нисколько. Если посмотреть на наши стандартные опросы: «Назовите 5-6 политиков, которым вы более всего доверяете», то выявляется очень интересная вещь: политическое поле выжжено. Есть одна фигура, вожак, принимающий время от времени позу доминирования, вроде альфа-самца в стаде бабуинов, но по отношению к нему все остальное политическое пространство — это выжженное поле. Путин даже сейчас, когда он потерял половину своей поддержки, единственный политик в России. Доверяют ему сегодня 31%, а пять лет назад это было 65%. Следующий за ним Медведев — вполовину меньше — 15%, но Медведев при этом не воспринимается как самостоятельная фигуры. Скорее это слабеющий клон или тень Путина. А дальше это Сергей Шойгу — он даже опережает Медведева на 1%. Но и Шойгу — это не политик, у него нет собственной программы, это — не депутат, его образ — всероссийский пожарник, спасатель. На политическом поле он не играет. А дальше нет никого, кого бы знали и доверяли (их рейтинг от 7-8% до меньше 1%). Зато количество ответивших «Нет таких», «Не интересуюсь политикой» и «Затрудняюсь ответить» выросло: если суммировать, то это 47%. Больше, чем рейтинг любого политика. Больше, чем у Путина.

— А оппозиция в этих опросах совершенно не представлена? Где, например, Навальный?

— Давайте посмотрим: У Навального — 0,5%, у других представителей митинговой или несистемной оппозиции — Парфенова — 0,9%, Немцова — 0,5%, Собчак 0,5%, Ходорковского — 0,4%, Геннадия Гудкова — 0,3%, Прохорова 4,5%.... Вы видите, какой разрыв между первым лицом и всеми остальными. Вообще говоря, опыт политической социологии показывает, что длительный период авторитарного правления приводит к кастрации политической харизмы, то есть к стерилизации всего политического процесса: не появляется лидеров, способных брать на себя ответственность и предлагать какие-то долгосрочные программы (не интриги, не реализовывать лоббистские интересы — это как раз все умеют, а быть настоящими государственными деятелями). Иметь государственный глазомер, как это называл Макс Вебер: способность политика видеть перспективу развития и выдвигать национально значимые цели. Таким даром обладал Черчилль, он был у Рузвельта, де Голля, Маргарет Тэтчер. Образ «сильного лидера», который эксплуатирует Владимир Путин, продукт бюрократической имитации подлинной харизмы. Запрос на настоящего харизматического лидера возникает лишь в ситуации острейшего кризиса, и вот в 99 году это был действительно запрос на авторитарного лидера, но потом он исчез, а сам нынешний президент не смог предложить ничего нового, напротив, все его усилия сводились к подражанию большому стилю, советскому ампиру. Сегодня таких ожиданий у населения уже нет.

— А какие ожидания есть? На какого лидера сейчас есть запрос?

В том то и дело, что нет такого запроса. Сейчас популярность Владимира Путина держится на двух вещах и по нашим опросам это видно. Первое — это состояние искусственной безальтернативности. Люди говорят: «Ну, ведь больше некого выбирать». А второе — столь же искусственное поддержание иллюзий в среде слабых в социальном плане групп. Люди думают: «А, может быть, в будущем он что-то сделает, надеяться-то не на кого». Это и есть условия сохранения его популярности. Но мы видим, что и число твердых сторонников Путина постоянно незначительно сокращается (сегодня оно не превышает 15%), но и число его оппонентов не столь значительно (21%), хотя оно растет. Но основа политической конструкции нынешнего режима — аполитичная масса, пребывающая в состоянии апатии и в упорном убеждении, что сделать ничего нельзя.

— Получается, что ситуация очень долгоиграющая?

— Я думаю, что это состояние будет весьма длительным: это советская политическая культура, это советский тип человека, советский опыт приспособления к репрессивному государству, опыт, который совершенно не осознается. Пока ничего такого ужасного не происходит: ни резкого падения, ничего катастрофического. Такое состояние деградации, отчасти покоя, отчасти даже роста потребления может длиться долго, пока не подступит состояние тошноты. Тогда, и мы это видели пару раз уже на протяжении наших исследований, будет перейден этот критический предел и растерянность и тревожность сменятся другим эмоциями: возбуждением, чувством приближающейся катастрофы, конца света и... ожиданием нового спасителя.

— То есть все снова повторится, и схема прихода нового политического лидера будет похожей на ту, которую мы уже наблюдали?

— Боюсь, да. Потому что я не вижу, чтобы новое протестное движение, очень важное, с моральной точки зрения, чтобы оно вылилось в настоящую политическую работу. Нужна ведь программа, проработка практических шагов. Не декларации на митингах: «Мы — власть» или «Путина — на нары». Тоже важные вещи, но не продуктивные. Кроме того, нужно исходить не только из представлений более обеспеченных слоев в Москве или других мегаполисов, но и принять во внимание консервативные настроения в регионах. Не кричать, что это не важно. Или что нам мозги пудрят «уралвагонмашем». И провинция также якобы живет, как Москва. Нужно понять проблемы этой части общества. Потому что представить в публичном пространстве эту консервативную массу: бедную, депрессивную, озлобленную — некому. Сама по себе она может дать только Пугачевский или Кондопожский бунт, пусть и в новом варианте. Нужны другие социальные формы, компетентность. А в нашем случае мы наблюдаем политический инфантилизм демократов и либералов.

— Кому будет предъявлять претензии население в случае кризиса: Вы проводили такие исследования?

— В первую очередь, все-таки — правительству. Но при этом растет число тех, кто считает, что именно Путин должен отвечать за все. Тефлоновый характер авторитета и популярности президента постепенно сходит на нет, антипригарное покрытие слезает. 56%-58% опрошенных говорят, что устали ждать выполнения обещаний президента. 61% при этом считает, что будет лучше, если в 2018 году Путин уже не будет принимать участие в выборах. Они бы проголосовали за совершенно нового человека, из другой команды, с другой политической программой.

— На Кремль работают социологи: тот же ФОМ, ВЦИОМ. И если не говорить о публичных исследованиях, а о закрытых, для служебного пользования — президент и его кружение получают ведь объективную картинку настроений общества?

— Этого я точно вам сказать не могу, не знаю. Качество опросов у ФОМа очень приличное, но довольно убогая система интерпретации. Она вся построена на ожиданиях власти: мне кажется, там нет серьезных социологических объяснений, но есть указание опасностей для власть предержащих. Еще хуже обстоят дела во ВЦИОМ: у них и низкое качество «поля», то есть получаемой эмпирической информации, и еще хуже, примитивнее анализ данных и их толкование. Потому что эта организация сейчас предназначена для совершенно другого, это не исследовательский центр, он выполняет политтехнологические функции. Я не могу сказать, что только мы получаем полностью объективную картину реальности. Но степень и глубина нашей аналитики другая: мы стараемся соединять академический интерес и эмпирические исследования. Так заведено еще Левадой.

— Но какая ангажированность в отношениях заказчика-исполнителя? Ведь администрация президента сама заинтересована в получении реальных данных?

— У ФОМа, насколько я могу судить, было огромное финансирование со стороны государства. Они могли проводить масштабные опоросы: в каждом регионе они опрашивали по 500 человек. То есть число респондентов составляло 32 тысячи человек. И результат, который они выдавали, был весьма невыразительным, по крайней мере, публичным событием эти исследования не стали. Результаты, которые я видел, были примерно такими: степень напряженности в Пензе выше или ниже, чем в ярославской области и сопоставима с костромской, а выше всего эти показатели в Хабаровске. И т.п. Вот в таком примерно формате исследование представлялось. Но что при этом происходит в стране, они этого объяснить не могли. Это не социологический анализ. В основном работа по принципу: «Свет мой зеркальце скажи, кто на свете всех милее?» — «Вы, конечно, Ваше превосходительство, спору нет».

— Ваши прогнозы на новый политический сезон?

— Я думаю, нас ждет еще год-два реакции. Чем сильнее будет сопротивление общества, тем озлобленнее будут действовать власти. Но вряд ли дольше, потому что власть слабая, запас прочности или устойчивости невелик. Ее некомпетентность не позволяет ей не только прогнозировать последствия своих действий, но и выбрать адекватные способы. Для того чтобы решить маленькую проблему, они создают большую. И вот это мы видим в любой ситуации. Посадили Ходорковского — напугали бизнес, подавили весь потенциал развития среднего класса, коррумпировали всю судебную систему. А сейчас пытаются бороться с признаками коррупции. То же самое с НКО — ну закроют их всех, Голос закрыли, Мемориал закроют, Левада-центр. А что дальше? Советский союз ведь рухнул не из-за гонки вооружений, а из-за ощущения внутреннего тупика, из-за грызни различных фракций внутри бюрократии. Больше двух лет эта компания не может продолжаться. Ситуация тухлая и очень опасная именно потому что даже тех людей, которые были у власти и были компетентными, такие, как Кудрин — их выдавили. Пришло новое поколение беспринципных и неумных политиков, способных лишь обострить внутренние конфликты или загнать страну в состояние полной и безнадежности и национальной деградации. Что представляет очень вероятным сценарием сегодня.