Что дали России 99 лет после революции

В следующем году Россия будет отмечать 100-летний юбилей Октябрьской революции 1917 года. Это одна из ключевых и, наверное, самых конфликтных точек в российской истории. Накануне годовщины Минкульт уже объявил о новом осмыслении революции 1917-го года. Владимир Мединский даже сформулировал тезисы «платформы национального примирения». Но очевидно, что 1917 год остается одной из самых сложных дат русской истории для трактовок и оценок в современной России.

Политолог и философ Борис Межуев объясняет это тем, что всякая жесткая позиция власти по этому вопросу раскалывает провластный электорат. «Если занять промонархическую позицию, которую сейчас занимает депутат Наталья Поклонская, то просоветская часть электората выразит свое жесткое недовольство. Если занять прореволюционную позицию, то другая часть электората будет недовольна. Именно в этом причина сложности оценок для власти событий 1917 года, а не потому что она боится революции или повторить судьбу Николая II».

Политолог Федор Крашенинников в своей колонке «Неудобный 17-й год», которая была опубликована в газете «Ведомости», выдвигает другую версию и пишет, что годовщина Октябрьской революции неудобна российской власти из-за возможных аналогий с современностью:

«Разительный контраст между парадным фасадом Российской империи и ее жалким и скорым концом заставляет вновь и вновь задуматься об устойчивости единовластия в кризисных ситуациях, таких как война и экономические проблемы.

Может ли обладающий неограниченной властью лидер, окруженный подобранными по соображениям личной лояльности чиновниками, эффективно и адекватно среагировать на внезапный политический и социально-экономический кризис?».

С ним не согласен Межуев: по мнению философа, тот уровень разрыва, который был между властью и народом в 1917 году, не сопоставим с тем, что сейчас: «Общество было объединено неприязнью к фигуре государя-императора. Командующие фронтами, большинство той Думы, которая была сформирована самой властью, и все деятели культуры без исключения, газеты и все промышленные круги были против Короны.

Сейчас огромный провластный сегмент прекрасно взаимодействует с деятелями культуры, со СМИ и другими уважаемыми в обществе людьми. А у власти находится человек, пользующейся огромной поддержкой населения, которой никогда не пользовался Николай II. Никаких аналогий быть не может».

Профессор кафедры сравнительной политологии НИУ ВШЭ Николай Петров говорит, что высокий рейтинг президента — это рейтинг «иконы в углу». Эксперт обращает внимание на большой разрыв этого показателя с рейтингами доверия к судам правоохранительными органами, местной власти. «А это та самая власть, с которой люди сталкиваются ежедневно», — поясняет Петров.

Опросы ВЦИОМ за октябрь показывают, что деятельность судебной системы не одобряют 41% населения, правоохранительных органов — 36, 2%. Для сравнения — не одобряют деятельность президента только 11,2% респондентов. При том что 83,6% респондентов одобряют.

Ведущий научный сотрудник Института социологии РАН Леонтий Бызов говорит, что сегодня, как и 99 лет назад, между политическими элитами и населением фиксируется большой разрыв: «По всем данным опросов, социальное расслоение сегодня стало главным фактором противоречия в нашем обществе, которое значительно превышает национальные, религиозные, идеологические противоречия. Идет определенная война между элитами и населением. И высокий рейтинг Владимира Путина объясняется тем, что в нем видится человек, способный укротить аппетиты элит.

Поэтому у нас очень низкий рейтинг правительства, обеих палат федерального собрания. То же самое с олигархами, банкирами и прочими представителями крупного бизнеса, к которым ничего, кроме неприязни, люди не испытывают. Это традиционная схема в России.

Пока в Путине видят власть, которая держит страну, система работает и ей ничего не угрожает».

По мнению собеседника агентства, при Александре III власть в стране держалась на сильном императоре, а Николай II ослабил контроль над элитами: «Тогда народ почувствовал в императоре слабость. Кроме того, сыграло свою роль огромное число его ошибок в эпоху войны в 1914 году».

Президент Института национальной стратегии Михаил Ремизов в интервью «URA.Ru» также считает, что

почти 100 лет спустя народ России живет в обществе, которое в социальном отношении поляризовано не меньше, чем российское общество в начале 20 века.

«Причем тогда колоссальная диспропорция между бедной крестьянской массой и узким слоем знати, капиталистической прослойкой и средним классом все-таки сокращалась. У нас сейчас положительная динамика относительно социальной диспропорции отсутствует. Сегодня общество в России характеризуется патологическим неравенством».

Эксперт приводит данные рейтинга швейцарского банка «Кредит Сьисс» (Credit Suisse), по которым Россия находится на первом месте по показателям социального неравенства. Статистика распределения активов по группам населения говорит о том, что одному проценту населения принадлежит 50% активов, что выше, чем в Африке и Латинской Америке. По мнению Ремизова, в условиях, когда в период экономического кризиса растет зона бедности, такое неравенство еще более болезненно воспринимается населением.

«С точки зрения распределения активов мы являемся еще более несправедливым обществом, чем-то общество, которое столкнулось с революцией в 1917 года», — поясняет политолог.

По данным Росстата, в период с 1995 по 2015 год уровень неравенства в России существенно увеличился. Коэффициент степени расслоения общества вырос с 0,387 до 0,412. По данным ВЦИОМа, доля тех, кто считает, что «некоторые группы людей получают неоправданно высокие доходы», выросла с 15 до 40% в период с 1990 по 2015 год. Похожую проблему фиксирует и «Левада-центр». В исследовании о «точках напряжения», которое проводилось в марте этого года, выяснилось, что самая неблагополучная ситуация — в отношениях между богатыми и бедными. Напряженность между ними 41% респондентов оценили как «очень сильную», а в 1994 году этот показатель составлял 18%.

После экономического кризиса 2008 года одной из локомотивных тем политической повестки стало расточительство и роскошь российских элит: доходы госкорпораций, яхты и золотые ручки чиновников, дачи, дворцы политиков и «шубохранилища».

Причем после протестов 2011 года этот темник также стали отрабатывать и провластные организации. Например, ОНФ, который последовательно уличает региональные элиты и федеральных чиновников в расточительстве и коррупции.

Основатель экспертного центра «Платформа» Алексей Фирсов считает, что современная российская элита перестала служить ориентиром для развития: «Различие с населением у них просто в уровне потребления. Нет качественной разницы. При этом есть и мощное связующее звено — телевидение. Все находятся внутри общего идеологического дискурса. Собственно поэтому на выборах в Госдуму было снижение явки: нет пары элита — контрэлита, нет ценностных ориентиров».

Социолог выделяет три уровня элиты. Первый: элиты, которые определяются через потребление. Второй: через влияние на процессы. Губернатор или директор крупной компании — элита. Третий: через создание ориентиров для развития, изменений. «У нас нет проблем с первым и вторым, но дефицит с третьим. В моем понимании полноценной элита становится только на третьем уровне, но у нас редко принимают это в расчет. А на первом и втором уровне особой ценностной дистанции с населением нет. Элита должна задавать вектор развития, то есть отличаться от населения, быть агентом изменений. Иначе какой смысл выделять элиту, по какому основанию?», — считает Фирсов.

Эксперты говорят, что одним из сигналов о том, что разрыв между властью и народом увеличивается, стали минувшие выборы в Госдуму, на которых была зафиксирована рекордно низкая явка в 48% при том, что партия власти «Единая Россия» одержала сокрушительную победу и получила 54, 2% голосов.

Политолог Михаил Комин замечает, что на выборах элиты должны получать от населения наиболее четкий сигнал о происходящем сейчас, а также проверять, какой образ будущего это общество или отдельные социальные группы считают наиболее подходящим, соответствующим их ожиданиям.

«Прошедшие в этом году российские выборы не смогли решить этих задач, несмотря на убедительную победу партии власти и получение ей конституционного большинства», — считает эксперт.

Собеседник агентства обращает внимание на график явки на выборах в Госдуму по регионам: тут можно заметить, что в «усредненном» субъекте Российской Федерации свои политические предпочтения высказала только треть, а то и меньше жителей региона. По мнению Комина, именно этот показатель говорит о растущем абсентеизме россиян, который за несколько месяцев до выборов фиксировали социологи.

Политолог прогнозирует, что «спираль молчания россиян» будет сжиматься тем сильнее, чем меньше текущая повестка отвечает их ожиданиям, чем призрачнее становится их видение самих себя в будущем.

По мнению профессора кафедры сравнительной политологии НИУ ВШЭ Николая Петрова,

выборы в России выполняют сегодня функцию легитимацию власти, но не обеспечивают обратной связи, не формируют повестку и не отвечают запросам граждан в адрес власти, а это в свою очередь обеспечивает отрыв элиты от граждан».

По словам эксперта, в попытке получить обратную связь с населением, власть делает ставку на социологические опросы, но опросы устроены так, что они не могут дать оперативный сигнал: «Они дают информацию по тому набору вопросов, которые заранее сформулированы. Новую потребность и опасность опросы могут просто не предусмотреть».

Политолог Михаил Ремизов считает, что в современной России между обществом и властью не хватает институтов и механизмов согласования интересов и решения социальных проблем: «Проблема в том, что слой активного гражданского общества, включая, например, профсоюзы, которые способны на постоянной основе решать, лоббировать разного рода и уровня социальные проблемы, очень узок и слаб, а это значит, что социальные проблемы будут решаться не в институциональной плоскости, а будут становиться почвой для вспышек, недовольства и всплесков». При этом, по мнению эксперта, власть сегодня достаточно чувствительна к информационным сигналам со стороны населения, к социальным протестам: «Она на них реагирует, но не так, что тут же бросается выполнять требования. Учительские протесты, митинги дальнобойщиков воспринимались как корпоративный шантаж, и власть тут показывала, что она так легко не поддается ему. Но сигналы все равно считываются и выводы делаются».

Историк и журналист Максим Артемьев считает, что социально-экономический разрыв между элитами и простым населением для сохранения политической стабильности не так важен: «Важно культурное и ментальное сходство между различными группами российских граждан: и верхи, и низы боятся потерять то, что они имеют. Богатые бояться потерять свои сокровища, а низы бояться потерять маленькую, но стабильность, которая дает им возможность как-то выживать. Опыт 90-х приучил их к тому, что любые перемены всегда ведут к худшему. Россия в современном виде представляет собой типичную латино-американскую республику XIX—XX веков, когда есть олигархия и население, которое как-то выживает.

Но если в Латинской Америке постоянно происходили перевороты и революции, то у нас при латино-американском образе жизни революция не предусматривается и не предвидится».

По данным Росстата, за январь—август 2016 года доходы населения в реальном выражении снизились на 5,8% по сравнению с аналогичным периодом 2015 года. В социально-экономическом мониторинге ВШЭ за июнь этого года более 40% россиян признаются, что им не хватает денег на покупку одежды и даже еды. При этом индекс протестного потенциала ВЦИОМ за октябрь зафиксировал, что 66% населения говорят о маловероятности протестов в своем городе и только 27% признают такую возможность.

Президент Института национальной стратегии Михаил Ремизов замечает, что революцию 1917 года вызвало не само по себе социальное неравенство, а эффект аграрного перенаселения: «Этому способствовал бурный демографический рост при ограниченном количестве земли в Центральной России и резкое увеличение в структуре населения доли молодежи. Это почти всегда бывает революционным фактором. Сейчас этот фактор присутствует только в некоторых регионах России — преимущественно на Северном Кавказе».