Что держит вместе народы России?

В конце 2016-го президент Владимир Путин поддержал идею разработки закона о российской нации. В 2017 году он уже может быть принят, и все мы официально станем россиянами. Идея о «российской нации» вызвала резкую критику не только в национальных республиках, но и среди русских патриотов. Уполномоченная по правам человека Татьяна Москалькова даже предложила провести всенародный референдум, чтобы узнать мнение населения по этому поводу. О том, почему в США появилась нация американцев, а в России не может быть нации россиян и что на самом деле объединяет жителей нашей страны — в интервью президента Института национальной стратегии Михаила Ремизова.

— На ваш взгляд, насколько вообще сегодня необходимо и актуально появление закона о российской нации?

— Тут есть две проблемы. Первая — это нормативное регулирование государственной политики в сфере межнациональных отношений, а вторая — это вопрос о том, нужно ли законодательно фиксировать такое понятие, как российская нация. Что касается первой проблемы, то существование рамочного закона, который регулирует государственную национальную политику и будет определять какие-то ее опорные точки, может быть, и полезно, но не принципиально. А если под законом о российской нации имеется в виду некий акт о создании некой новой исторической общности, то, во-первых, это не делается с помощью декрета, а во-вторых не заслуживает поддержки.

— Почему? Какие риски могут возникнуть в связи с принятием этого закона? Я так понимаю, что власть таким образом хочет решить вопрос о консолидации народов на территории России?

— Сегодня основным генератором, источником лояльности в нашей стране являются не формальные институты, такие как Конституция, право, территория, то есть что-то российское по названию, а скорее история и культура, национальная память, которые являются русскими. Отечественная история — этот большой нарратив, в котором мы идем от Древней Руси к современной России — это не столько история какого-то конкретного государства (потому что государственные формы менялись и подчас отрицали друг друга), сколько история народа, который это государство созидал. Безусловно, в содружестве с другими народами, но если убрать из этой истории русский стержень, то она рассыпается. И вот это и есть источник лояльности — то, что генерирует патриотические чувства. Причем это затрагивает людей разного происхождения. В конце концов, разные народы российского пространства объединяет друг с другом именно то, что все они в той или иной мере оказались под воздействием русской культуры.

Переносить этот акцент с культурно-исторических и лингвистических элементов на формально-гражданские институты — это значит убивать лояльность. Можно, наверное, только мечтать о том, что российская Конституция когда-нибудь станет таким же предметом гордости, как русская культура. Но, во-первых, вряд ли, а во-вторых, для этого при самых благоприятных обстоятельствах должны пройти, наверное, десятилетия.

— То есть вы считаете, что закон о российской нации может сформировать конфликтную повестку и наоборот вызвать раскол?

— Мы видим это даже по обсуждению вопроса. Идея вызвала отторжение у части национальных республик, у части либеральной общественности, у части русских патриотов. То есть критика идет с разных сторон. Пожалуй, самым уязвимым местом этой идеи является то, что государство берет на себя роль демиурга, который считает себя вправе строить нацию. Такая общность будет не национальной, а бюрократической. То есть нация тут мыслится как дополнение к административной системе, как наполнитель той административно-территориальной системы, которая сложилась в постсоветский период.

— Но есть же пример США, американцев. Почему не может быть россиян?

— Америка — это эмиграционная страна, где с самого начала ключевую роль играли такие факторы, как территория, идея некоего американского образа жизни, противопоставляемая Старому Свету, более консервативному и иерархичному, американская правовая система. И там, действительно, конституция и правовая система исторически выступили в качестве краеугольного камня национального строительства и национальной идентичности.

У нас ничего подобного не было, у нас ни конституционный строй, ни территория не могут служить опорными точками национальной идентичности. Потому что эти параметры у нас в истории довольно сильно менялись. Для нас это не константы, а переменные. Это не то, что держит нас вместе.

И если мы попытаемся быть более похожими на американскую нацию, то можно сделать это по-разному. Можно усиливать гражданские и правовые институты — и это хороший и нужный путь. Я не против того, чтобы в части уважения к праву быть более похожими на Америку. Но для этого нам понадобятся десятилетия, и к этому можно двигаться только эволюционно. То есть сначала надо будет принять, что наши основы и опоры — это русская культура и язык, и к этому ядру прибавлять авторитетные гражданские, правовые и демократические институты. Тогда мы действительно, не разрушив то, что есть, дополним это чем-то достойным уважения, исторически прочным.

А если мы просто скажем, что все — мы неправильный тип нации, этнический и давайте будем строить гражданский тип с этого дня, то ничем, кроме срыва, это не закончится.

— После присоединения Крыма казалось, что острая проблема межэтнического противостояния и конфликтов ушла на второй план и без всяких законов люди объединились вокруг идеи «русской весны». Почему именно сейчас в повестке оказался этот закон?

— Крым является хорошим примером того, что некие русские акценты в идеологии и публичном дискурсе государства объединяют людей разного происхождения. И фон межэтнических отношений действительно улучшился, при том, что крымские события президент в своей речи объяснил именно реализацией права русского народа на воссоединение. И это, действительно, нельзя никак по-другому легитимировать. Тут нет другого способа. Поэтому сам крымский консенсус располагает к этой концепции союза народов, собранных вокруг русского народа, вокруг русского культурно-исторического ядра. И очень ошибочно и глупо от нее отказываться, потому что сама история показала, что как раз тут возникают резонанс и гравитация.

Почему мы отказываемся от этой реальной формулы объединения в пользу очередных вариаций на тему «новой исторической общности»? Потому что наша национальная политика именно как отрасль обслуживается группой экспертов и идеологов, которые с начала 90-х годов навязчиво продвигают именно концепт территориальной нации. В логике которого воссоединение с Крымом было бы невозможно и глубоко неправильно. И именно они определяют язык, повестку заседаний президентских советов. На мой взгляд, это звено, связанное с подготовкой решений, играет большую, часто недооцениваемую роль.

А тот тренд, который мы наблюдали в последние годы: заявка на особые ценности, скрепы, которые противопоставляются западному миру — это работает на единение народов России? И как долго это может работать?

Само слово «скрепы» превратилось в несколько иронический мем. Потому что разговор о ценностях, когда он становится декларативным, уже имеет обратный эффект. Возникает ощущение звенящей пустоты. На самом деле, есть почва для того, чтобы говорить о значимых ценностях, носителем которых могла бы в современном мире выступать Россия. Я не могу сказать, что они какие-то исключительно русские или российские. Скорее, это классические европейские ценности, связанные с национальным суверенитетом, с традиционной семьей (не в смысле большого рода, который, фактически умер вместе с традиционным обществом, а с семьей, в которой есть мама-папа и дети, а не родитель номер один и два). Связанные с христианскими представлениями о человеческой личности — я говорю не об официальной религиозности, а просто о христианской системе координат для понимания того, что есть человек и каково его место в мире. Все это классические европейские ценности, которые на Западе оказались поставлены под вопрос.

Конечно, там значительная часть интеллектуального и культурного сообщества привержена этим ценностям, старается за них бороться. И, как правило, именно эти люди симпатизируют России, видя в ней ту страну, которая способна эти ценности сохранить и реализовать в большей мере, чем агрессивная антихристианская цивилизация, формирующаяся на Западе.

Другое дело — чтобы соответствовать этой роли, своего рода ковчега классических европейских ценностей, надо очень сильно измениться самим. Потому что сегодня можно бесконечно говорить о нашей духовности, но Россия в числе лидеров по количеству абортов, лидер по числу разводов (недавно ее поставили на 1-е место в мире исследования ООН), лидер по индексу неравенства (по данным банка «Швейцарский кредит»). Это все очень тревожные показатели, которые никак не соответствуют тому образу общества, основанного на ценностях христианского и национального толка, который мы на фасадном уровне декларируем.

— Но когда мы говорим про то, что Россия — носитель традиционных ценностей, мы ведь помним, что у нас есть, например, Чечня и другие республики Северного Кавказа, в которых декларируют свой пакет ценностей. И с кем мы в этом отношении ближе? С Европой, где есть родитель №1 и №2, или с архаичным миром, где несовершеннолетних девушек выдают замуж?

— Это очень правильный вопрос. Я думаю, Россия имеет будущее на Северном Кавказе только в том случае, если будет выводить его к более зрелым гражданским ценностям. Вот та формулировка, которую я предлагаю — «классические европейские ценности» — позволяет нам одинаково жестко оппонировать и этому фундаментализму, и неоархаике, потому что это все не имеет никакого отношения к классическим европейским ценностям, связанным с достоинством человека, с гражданскими правами.

С другой стороны, не менее жестко мы можем оппонировать распаду таких институтов, как нация и семья, которые теперь ассоциируются с европейским политическим постмодерном. То есть «классические европейские ценности» оппонируют и тому, и другому. Причем я бы отметил, что на самом деле и постмодерн, и неоархаика прекрасно дополняют друг друга, то есть они действуют в русле одного проекта. Посмотрите: европейский политический постмодерн снимает границы передвижения капиталов и людей, он превращает европейские общества и в целом западную цивилизацию в морально разложившуюся и слабую, и в нее, как нож в масло, органично входит неоархаика в лице нового трайбализма и радикального исламизма.