«В регионах можно было получить грант, но за 20-30% отката»

На этой неделе стартовал прием заявок на участие во втором конкурсе президентских грантов для НКО. Более двух тысяч некоммерческих организаций рассчитывают на финансовую поддержку президента, которая составит более 4,5 млрд рублей. К результатам распределения средств в этом году приковано особое внимание — изменились правила игры, а в месте с ними — и список грантополучателей.

Напомним, в список победителей первой волны не попали «Ночные волки» (байкеров впервые оставили без денег с 2012 года), зато вошли НКО, признанные иностранными агентами: ассоциация «Голос» и центр изучения общественного мнения «Левада-Центр». «URA.RU» встретилось с руководителем одной из самых успешных некоммерческих организаций России «Нужна помощь» Митей Алешковским, чтобы узнать, что случилось с системой распределения грантов, какие главные вызовы стоят перед региональными НКО и как поменялась благотворительность в России за последние пять лет. О том, почему бизнесу выгодно работать с НКО, а благотворители должны получать зарплаты — читайте в интервью.

— Ты пристально следишь за распределением президентским грантов для НКО, даже на своей странице в Facebook (деятельность запрещена в РФ) активно обсуждал итоги распределения первой волны. Можешь объяснить, что тебя удивило в нынешних итогах конкурса и почему?

— Удивило то, что власть, которая на протяжении многих лет распределяла наши деньги таким сомнительным организациям, как «Ночные волки», но при этом, не выделяла гранты хосписам, организациям, которые решают проблемы сиротства и онкологии, в этот раз такой несправедливости не сделала. Я понимаю, что у них выборы и они видят в этом свою меркантильную политическую, не важно, какую, цель, но они сделали хорошее дело. И это для меня главное. Самым крутым стало то, что они провели честный конкурс, сделали его открытым и экспертным, сделали его эффективным. Они призвали людей, которые профессионально оценивали проекты и выбрали действительно классные.

— Ты сейчас говоришь, что в этом году все так прекрасно и удивительно организовано. Что, по-твоему, раньше мешало проводить открытый конкурс?

— Я не скажу, что все прекрасно и удивительно. Но раньше огромное количество некоммерческих организаций в принципе не задумывалось о том, чтобы подать заявку на получение денег. Люди думали: либо грант не дадут, либо сумму срежут. Второе было особенно обидно, потому что очень часто в предыдущей системе распределения грантов людям урезали финансирование. Говорили: это вам на реализацию вашего проекта, а на зарплату денег не дадим. Либо требовали откаты.

Очень часто слышал о таком, особенно в регионах. Там можно было получить грант, но за 20-30% отката.

— А на каком уровне требовали откаты?

— На уровне региональных министерств. Говорили: мы вас поддержим и поможем, а с вас — откат. А сейчас решение принимается не в регионе, а в Москве. И его принимает единый экспертный совет. Есть еще важнейшая вещь. Илья Чукалин [генеральный директор фонда, ответственного за распределение президентских грантов] заявил, что будет разработана система автоматического продления грантов. Это особенно актуально, если проект нуждается в деньгах не разово, а долгосрочно: скажем, больницам или хосписам деньги нужны всегда. Теперь при исполнении ряда поставленных задач и отчетности на такие проекты гранты смогут автоматически продлеваться. Тогда руководители смогут спокойно думать о развитии своего проекта, о реальном решении поставленных задач. Это будет шаг вперед — от выживания к развитию. Им не нужно будет думать каждый день, на что жить и что будет завтра, они смогут планировать наперед и развиваться.

— Ты удивился, когда увидел в списке грантоприобретателей иностранных агентов? Объясни, как ты видишь этот жест?

— Это делается для того, чтобы показать, что иностранным агентом быть не страшно. Мол, вот видите, они иностранные агенты, а мы их поддерживаем. Это не сигнал обществу к примирению, а просто власть пытается перевести вопрос иностранных агентов в сугубо юридическую плоскость. Но это, конечно, не юридическая плоскость совершенно.

— Но по факту страшно быть иностранным агентом в России?

— Я не знаю. Тьфу-тьфу-тьфу. Мы не иностранные агенты. При этом иностранным агентом де-факто могут стать любой благотворительный фонд и любая некоммерческая организация в России. Во-первых, потому что политической деятельностью считается сейчас вообще все. Даже этот наш разговор. Во-вторых, иностранным финансированием считается пожертвование даже в один рубль, совершенное с карточки жителя Белоруссии. Русфонд тоже может стать иностранным агентом — просто как нефиг делать. Он рассказывает о проблемах с финансированием в государственных клиниках на «Первом канале» и собирает деньги по всему свету. Но с этим штампом «иностранный агент» можно жить, да, но сложно.

Это накладывает очень серьезные ограничения, но все-таки функционировать можно. То есть да, тебя прижали к стенке, но еще не пристрелили.

— Ты чувствуешь разницу в отношении россиян к деятельности НКО за последние несколько лет?

— Высшая школа экономики провела важное исследование. И они выяснили, что в 2015 году хотя бы об одной НКО слышал 71% россиян. В 2017 году таких уже 85%. Но самый значительный рост у другого показателя. Два года назад НКО доверяли 38% россиян, сейчас таких 65%. Это невероятная цифра. Это очень здорово, потому что помогают те, кто доверяет. Я связываю рост этих показателей с увеличением роли некоммерческих организаций в жизни страны.

Мы это видим по тому, как Путин общается с некоммерческими организациями, по тексту последнего послания президента, по тому, что следующий год объявлен Годом волонтера. Все это говорит о том, что власть обращает много внимания на НКО. И общество, соответственно, тоже. Причем, я уверен, что инициатором стало общество. Потому что сейчас огромное количество проблем решается не властью, а именно общественными инструментами. Волонтеры работают во всех детских домах, в больницах, люди сами собирают себе деньги на лечение, работают благотворительные фонды. Общество помогает себе во всем жизненном процессе, от рождения до смерти.

— Это потому, что мы больше не верим в то, что придет какой-то большой дядя и нас спасет?

— Патернализм, о котором ты говоришь, к сожалению, одна из наших основных проблем. Потому что мы ждем, что за нас наши проблемы будут решать власть, богатеи, благотворительные фонды и заграница. Но это ошибочно, потому что, пока мы ждем, что кто-то другой решит наши проблемы, их не решит никто.

Бери лопату и копай от забора до обеда. Вот что решит твои проблемы.

Например, в США в среднем один человек подписан на три регулярных пожертвования, то есть каждый взял на себя какие-то обязательства, поддерживает какую-то некоммерческую организацию. У нас лишь каждый четвертый принимает участие в какой-нибудь благотворительной акции.

— Получается, что сейчас власть идет навстречу обществу, которое показывает свое желание и возможность помогать?

— Общество показывает, что у него есть запрос на изменения в социальной ситуации в стране, которая серьезно ухудшается. И общество не просто сидит на диване, а принимает участие в том, чтобы ситуацию менять к лучшему. Каждый понимает, что никто за него этого не сделает. Власть видит в этом потенциальную опасность, поэтому идет на уступки.

Но, с другой стороны, власти выгодно, чтобы социальными проблемами занимались общественные, а не правительственные организации. Потому что, когда получаешь госфинансирование, ты можешь тратить деньги только определенным образом. Но, получив средства из другого источника, их можно потратить на ту же услугу, но от другого контрагента, который сделает ее лучше или дешевле. Это значительно эффективнее. Свобода, конкуренция и рыночная экономика — все как в бизнесе.

— Частники могут дублировать услуги, которые оказывают государственные структуры?

— Частным может быть что угодно, даже тюрьма. Когда ты хозяин тюрьмы, то следуешь правилам: например, на каждого заключенного должно быть 10 квадратных метров, он должен быть одет в полосатую робу, питаться на 1000 калорий в день, должны соблюдаться определенные протоколы безопасности. На содержание выделяется, скажем, 100 миллионов рублей. И когда это государственная организация, то эти деньги тратят, как предписывает какой-нибудь ГОСТ. Условно, ширина дверного проема — два метра, стены — из бетона такой-то марки. А когда ты частник, то дверь можно сделать шире, а стены сложить из композита, это будет, дороже, но долговечнее. И в итоге ты сэкономишь на ремонте и реконструкции. Вот это простой пример экономии и эффективности менеджерского подхода.

Государству выгодны НКО, так как они тратят меньше ресурсов, содержат меньший штат людей, тратят меньше сил и времени, не выдумывают велосипед.

Это то, что сейчас активно вводится в России. Например, уже есть коммерческие койки в больницах. Или есть заказ государства на реабилитацию детей с ДЦП. И НКО оказывает эти услуги лучше, чем государственный реабилитационный центр, которого, скорее всего, в вашем городе нет.

— А чем работа НКО в регионах отличается от работы НКО в столице?

— В Москве — все деньги, поэтому в регионах работать сложнее. Но мы знаем примеры региональных НКО, которые цветут и пахнут. Но это зависит скорее от их руководителей. С развитием интернета, с общей глобализацией говорить о том, что ты работаешь только, грубо говоря, в Ивановской области, нельзя. Потому что ты уже давным давно не живешь в Ивановской области, у тебя компьютер из Калифорнии, а фотоаппарат из Японии. Твои конкуренты глобальны. Если тебе нужен фотограф, то можно пригласить его из Москвы или Санкт-Петербурга, а можно из Токио. Поэтому, если ты работаешь в Ивановской области, ты можешь собирать деньги и в Москве, и в Нью-Йорке. Тут скорее вопрос того, как быстро региональное НКО снимает со своих глаз шоры.

— Какой главный вызов перед региональными НКО?

— Нехватка образования. Но на самом деле сейчас ни общество, ни сами организации, ни бизнес, ни власть не понимают вообще, что такое НКО. Никто не понимает, что это полноправный третий сектор экономики. Первый — это государственный сектор. Второй сектор — частный. В нем работают те, кто извлекает прибыль из условий, созданных государством. А третий сектор — некоммерческий. Это те, кто прибыль не извлекает, а решает проблему, которая прописана у них в уставе, зарегистрированном в Минюсте. Это то, чего вообще не понимает сейчас никто. Люди думают, что благотворительный фонд позволяет уйти от налогов, заработать деньги, что это какая-то «отмывочная» или еще что-то. Но НКО — это очень сильный инструмент. Когда у государства раздуты второй и третий сектор, то очень серьезно развивается экономика.

В России в третьем секторе сейчас работает около миллиона человек. И это крайне неэффективная часть нашей экономики, потому что она генерирует меньше одного процента ВВП.

— Что нужно сделать, чтобы это все поменялось? Перечисли основные вехи.

— Во-первых, нужно поменять отношение общества к некоммерческим организациям. СМИ должны о них больше писать, НКО должны быть прозрачнее, эффективнее, должны иметь хорошие отношения и с обществом, и с донорами, и с потенциальными благополучателями.

Во-вторых, нужно поменять отношение властных структур к НКО. Не в том смысле, что власть должна делать особые преференции. А в том, что мы должны научиться взаимодействовать, доверять и помогать друг другу, все должны получать от этого выгоду.

В-третьих, бизнес должен уметь получать прибыль от работы с НКО. Большинство компаний в России действует по принципу: нам нужна только выгода. Но, когда компания работает, чтобы создать какую-то ценность для своих клиентов и сотрудников, тогда она зарабатывает значительно больше, потому что люди работают ради какой-то высшей цели. Если ты создаешь клиентоориентированный сервис, то недостаточно просто дать хороший продукт — важно, чтобы клиент чувствовал, что происходит еще что-то хорошее.

К примеру, Uber дает клиентам классный сервис, при этом запускает благотворительную серию «приедем к вам домой и заберем у вас старые вещи для тех, кто нуждается». И они не пришли напрямую к благотворительной организации с деньгами. Они пришли с бизнес-задачей, которая заключается в том, что клиенты Uber должны чувствовать, что кампания заботится о ком-то. И это пример того, как благотворительность идет параллельно с бизнесом и помогает ему.

— Что НКО должны поменять в себе, чтобы стать лучше и работать эффективнее?

— Большое количество фондов не знают базовых вещей: как принимать деньги, как работать с рассылками, с регулярными пожертвованиями, они работают без зарплаты. Люди не понимают, что должны объяснить своим жертвователям, что это такая же работа, как у врача или пожарного, и что они не святым духом питаются. Я организовал фонд, который поддерживает 80 тысяч человек по всей стране. Мы помогаем людям 24 часа в сутки и работаем на износ. И если бы я не получал зарплату, то я бы не мог помогать, у нас не работали бы 58 человек по всей России, мы бы не собрали 300 миллионов рублей, у нас не было бы ста проектов. И зарплаты у сотрудников НКО должны быть достойные, потому что нанимать надо не просто сотрудников, а лучших в своем деле. У нас работает Валерий Панюшкин — «Золотое перо России», Андрей Поликанов — лучший фоторедактор в мире, Аня Семенова — самый лучший директор и соучредитель фонда. Я должен был их нанять на 10 тысяч рублей? Это же смешно. Благодаря им мы собираем сотни миллионов рублей для наших подопечных. Именно это должны понимать люди, работающие в НКО: это не местечковое занятие, не какой-то междусобойчик.

— Расскажи в двух словах о ваших успехах и дай свой прогноз, что будет в с третьим сектором в России, скажем, лет через пять?

— Миссия нашего фонда — системное развитие благотворительности в России, повышение ее профессионального уровня. Мы взаимодействуем со всеми частями общества и государства, которые вовлечены в благотворительность: с НКО, бизнесом, властью и СМИ. У нас для каждого есть свой проект. Есть издательство, которое начинает выпуск книг по филантропии, этике, философии и благотворительности. Мы занимаемся серьезными научными исследованиями третьего сектора, того, что он из себя представляет и с какой динамикой к чему движется. Мы запускаем консалтинговую программу — будем помогать бизнесу получать больше прибыли из занятий благотворительностью, придумывать схемы, которые помогут сделать хорошо и для людей, и для бизнеса. У нас есть отдел спецпроектов, который продвигает наши идеи и занимается визуальным искусством.

Мы активно размышляем, как бы нам заняться лоббизмом, чтобы помочь регионам, стимулировать развитие третьего сектора у себя. Скажем, как принять законы о налоговом вычете для бизнеса за участие в благотворительности. Это бы невероятно подстегнуло весь третий сектор и позволило бы государству сэкономить триллионы рублей на решении социальных проблем. Еще мы занимаемся экспертной оценкой благотворительных организаций. Благодаря всей этой работе финансируется больше ста проектов по всей стране. Пожертвования делают десятки тысяч людей ежемесячно, а еще больше людей — разово. Мы собираем денег больше, чем регионы выделяют в год на поддержку некоммерческих проектов. Некоторое время назад у нас была стратегическая сессия и мы решили, что успехом нашей работы будет в среднесрочной перспективе, лет через пять-шесть, если Россия выйдет с 139-го места мирового рейтинга уровня развитости благотворительности на 50—60-е. Это наша задача. Нам очень далеко до лидерства, но мы развиваемся. Мы уже не в первом классе, мы уже переходим во второй.