Как «Нелюбовь» Звягинцева помогает искать детей лучше, чем полиция

«Нелюбовь» Андрея Звягинцева вошла в список претендентов на премию «Оскар» в номинации «Лучший фильм на иностранном языке». На Каннском фестивале лента о поисках пропавшего мальчика уже получила специальный приз жюри. Прототипами добровольцев, которые в фильме помогают родителям найти сына, стали волонтеры общественного поисково-спасательного отряда «Лиза Алерт». Как выход фильма повлиял на судьбу движения, что волонтеры ждут от Года добровольца в России и почему рэп зачастую эффективнее полиции — читайте в интервью с руководителем «Лизы Алерт» Григорием Сергеевым.

— Вышла «Нелюбовь» Звягинцева. Фильм отметили в Каннах, он вошел в шорт-лист премии «Оскар». В сюжете пропавшего мальчика ищет отряд добровольцев, очень похожий на ваш. Скажите, как выход картины повлиял на жизнь «Лизы Алерт»? И что думаете о «Нелюбви»?

— «Нелюбовь» — это действительно яркое явление. Так красиво у нас больше никто не снимет. Речь там идет не про «Лизу Алерт», но мы были прототипом: поговорили несколько лет назад со сценаристами, рассказали нашу историю, о том, как ищем и зачем, и забыли об этом. Потом киношники уже пришли, чтобы мы им помогли со съемками.

Выход фильма на большой экран привел новых людей в наши отряды. Он помог донести позитивное восприятие нашей работы на разные уровни. Например, мне как-то вечером позвонил генерал СК РФ, после того как посмотрел «Нелюбовь», просто для того, чтобы сказать, что это правильный фильм и что мы тоже делаем правильное дело.

Сам Андрей [Звягинцев] говорит, что впервые в его кино появился позитивный герой — и это не какой-то конкретный человек, а целый поисковый отряд. Мы видим бескорыстных людей, которые идут и делают хорошее дело, когда вокруг кромешный мрак. Андрей Петрович сделал нас яркими персонажами российской действительности. И это несколько добавило нам героического ореола, которого в реальности нет. Мы — обычные люди, которые умеют делать то, что, возможно, не умеет больше никто. Но мы можем каждого этому научить и за короткое время.

— Научить вы можете каждого, но не каждый свое свободное время захочет тратить на поиски незнакомых людей. Кто эти люди, которые приходят к вам в отряд?

— Есть официальная статистика, которая говорит, что 7% граждан России занимаются добровольчеством. Из них 80% — это люди от 20 до 25 лет. Абсолютно все наши добровольцы находятся как раз в этой возрастной группе. К нами идут молодые люди, которые пытаются самоопределиться. 10 лет назад в России не было добровольчества, зато были дозоры, энкаунтеры и прочие ночные игры. То есть всегда были люди, которые тратят свою избыточную энергию и время на попытку найти себе эффективное применение. У меня очень многое в отряде построено на молодых. Например, два мощнейших направления — школы инструкторов «Лиза Алерт» для детей и для оперативных дежурных — ведут девчонки, которые в отряде уже очень давно, с момента, когда им было по 20 лет.

— Как ваши семьи относятся к тому, что все свободное время вы тратите на посторонних?

— Никакое добровольчество не является полезным для близких людей. Ездим мы в хоспис или принимаем роды у остроухих ежей — без разницы, что мы делаем. Потому что энергию, которую мы могли бы потратить на близких, мы тратим еще на кого-то. С этим хорошо справляются лишь те, у кого есть внутренний баланс: этому — столько времени и внимания, а этому — столько, и всем хватит. Но людей с таким точным балансом единицы на тысячи — таких только в палате меры весов показывать.

Но реальная жизнь совсем иная. Часто говорят про выгорание волонтера, но нам выгорать некогда, даже заниматься психологической поддержкой друг друга тоже некогда. У нас бывают ситуации, когда девчонки находят мертвых людей; когда доброволец, который разговаривает по телефону с заблудившимся, которого не находят вовсе или находят, но слишком поздно. Человека больше нет, а голос его остается в ушах. У каждого у нас есть свои переживания и травмы. Но от этого никуда не денешься. Люди очень сплачиваются против беды.

— А как они приходят в ваш отряд?

— По-разному. 70% волонтеров прочли что-то о нас в СМИ или соцсетях. Еще помогают выставки, которые мы проводим в День памяти пропавших детей, 25 мая. Однажды мы сделали такую в Смоленске: там было девять историй, из которых больше половины закончились трагически. На выходе лежали анкеты, где можно было оставить свои контакты, на случай поиска. Когда там пропал дед, мы всех обзвонили: 27 человек отозвались, из них десять добровольцев до сих пор участвуют в поисках. Или фильм «Нелюбовь» посмотрят — и приходят. Недавно рэп-группа «Грот» написала про нас песню, и в нашу группу «ВКонтакте» за первые сутки после выхода клипа вступило 600 человек. Поймите, наш самый главный ресурс — это люди.

Сегодня утром мы не успели спасти бабушку, потому что на одном поиске у нас было 18 человек, на другом — 10 человек, это будний день, поиск начался поздно ночью. Куча обстоятельств — и вот результат.

Для того, чтобы спасать по-настоящему, нужно все время много людей. А каждые пять лет наступает серьезная стагнация (старички уже уходят, а новички еще не приходят). И вот если на пятый год работы отряда Андрей Петрович Звягинцев выпустил «Нелюбовь» или группа «Грот» написала песню, то спада не будет и поиск будет продолжаться.

— Расскажите о взаимодействии с прессой? Журналисты вам помогают или мешают?

— Когда потерялась Лиза Фомкина [отряд носит имя девочки, пропавшей в Подмосковье в 2010 году, которую не успели вовремя найти и спасти], нам потребовалось несколько дней, чтобы про нее что-то написали в СМИ. Сейчас пропавший ребенок стал информационным поводом, о котором пишут сразу. Зачастую это играет злую шутку: слишком много людей отзывается, слишком много репортажей снимается. Бывает, что на поисках детей творится хаос от огромного количества добровольцев. Пример — последний поиск под Нижним Новгородом, где леса и торфяники, в которые можно заходить только подготовленным людям. У нас по листу регистрации было 660 человек. В итоге я абсолютное большинство отправлял в штаб МЧС, потому что подготовленной командой мы найдем быстрее. В хаосе мы не сможем сделать луч света. А именно для этого мы и собираемся — сделать все, чтобы у пропавшего был шанс на спасение.

— Как к вам относятся силовики?

— Всегда все зависит от конкретных людей, которые управляют процессами. Бывает, когда вместе с нами работает полиция. Случается, что взаимодействия нет никакого. А иногда проще найти пропавшую бабку, чем полицию. Бывает, что силовики откровенно нам противодействует. Но системно с поиском пропавших людей у нас все печально. Потому что сейчас один и тот же сотрудник МВД должен искать преступников и пропавших людей. Ему в день надо написать столько, сколько Лев Толстой не писал, поучаствовать в совещании, опросить соседей по одному делу, по поиску произвести мероприятие. В итоге, темп его работы очень низкий. Иногда мы приезжаем в город и выясняем, что там всего один патрульно-постовой экипаж. А у нас ночь и пропавший дед без памяти. Понятно, что им не до деда. Поэтому я не сторонник того, чтобы полиции становилось меньше. Может, миллион человек сидит министерстве по кабинетам. Но на земле людей очень не хватает.

— Путин объявил 2018 год Годом добровольцев. Это что-то значит для вас?

— Я не понимаю, чем 2018 год будет отличаться от любого другого, если честно. Может быть, местные органы исполнительной власти начнут неистово кидаться в добровольцев всеми своими возможностями? Посмотрим. В любом случае, это хорошо, потому что власть признает нашу силу и начинает допускать участие добровольцев в каких-то историях. Но я не знаю, когда у государства появится достаточный уровень доверия к нам.

У России гигантская бесконечная территория, и просто невозможно держать огромную армию профессионалов, которая будет тушить пожары или искать пропавших людей. Поэтому нужно задействовать нас. Хотя недоверие пока взаимно. Добровольцы будут настороженно относиться к государству, потому что они не хотят, чтобы ими управляли или проверяли, а их работу регламентировали. Но если государственная машина поворачивается к нам той стороной, с которой приятно разговаривать — то появляется синергия. Потому что у нас есть один ресурс, у служб второй ресурс, у бизнеса — третий.

— Расскажите, насколько вам помогает бизнес? Резонансной стала история с Евгением Чичваркиным, который, посмотрев «Нелюбовь», купил вам дорогое спецоборудование. Это единичный случай?

— Тут сложная история. Для любого бизнеса «Лиза Алерт» — очень неудобная конструкция. В нас нельзя взять и метнуть деньги. Мы не являемся юрлицом, у нас нет счетов в банке. Потому что, чем больше у нас бумажной тормозящей атрибутики, тем хуже. Бабушка нуждается в эвакуации из леса сейчас, а не послезавтра. Поэтому нам не подходит наличие волонтерских книжек, печатей, страховок и прочего. Здесь собрались взрослые люди, которые делают то, что считают нужным и важным. А бизнесу тяжело с нами разговаривать, потому что бизнес должен сбегать нам за фонарями, купить навигаторы и так далее. По этому году я могу сказать, что роль бизнеса сильно растет. Мы постоянно работаем с операторами связи (недавно запустили СМС-рассылку для добровольцев) и с авиакомпаниями (они перевозят отряды на поиски в регионы).

— Как у «Лизы Алерт» обстоят дела на Урале?

— Ну, а что про вас, про Урал, говорить. Группу Дятлова не нашли вовремя, хоть и старались. А если серьезно, то в Ебурге у вас крутые черти. Мы сделали автономную некоммерческую организацию «Центр поиска пропавших людей», которая провела обучение добровольцев из разных регионов. Очень много было людей из Екатеринбурга, они уехали с глубокими знаниями по нескольким направлениям. И сейчас могут транслировать эти знания и уже применяют их на практике.

А вот в Челябинске и Тюмени у нас все плохо. К сожалению, в большинстве мест, где мы есть, мы появились из-за трагедий. Пока в этих регионах ничего резонансного не случилось, а может, случилось — но недостаточно потрясло общество — нас там нет. Соответственно, поскольку Екатеринбург, в этом плане, регулярный, мы, если что-то происходит в Челябинске или Тюмени, рвем когти туда из Ебурга.

— Вы работаете в отряде уже 7 лет. Скажите, по вашим наблюдениям, общество черствеет? Или все-таки, наоборот, у нас растет эмпатия?

— За эти семь лет никто никого миллионами не убивал, газовые камеры не строил. Не вижу вообще никакого черствения. Наоборот, у многих в головах появляется важность судьбы отдельного человека, роли личности и права на жизнь. Таких странных слов для нас. Все меняется в лучшую сторону. И мы сделаем такую систему реагирования, что у каждого пропавшего будет сильно-сильно больше шансов остаться в живых. Обязательно сделаем. Уже делаем.